Воспоминания написаны самой Натальей Дмитриевной Горячевой, 1930 года рождения, бабушкой Елены Горячевой – ученицы школы № 3, г. Пущино.
Запись воспроизведена полностью. Сохранён стиль автора, её оценочные суждения.
«Мои корни в Калужской области. Мои родители, Лапшов Дмитрий Николаевич, 1906 года рождения и Никишова Екатерина Кирилловна, 1907 года рождения. Родители мамы до революции жили на хуторе, а отец в детстве остался сиротой, жил до женитьбы у тети в древне Щигры, примерно три километра от Больших Ям. Это большое село, где была церковь и все приходские конторы. Затем они жили на хуторе после женитьбы, занимались земледелием, вели единоличное хозяйство. Затем всех хуторян согнали в колхоз, это уже после 1930 . Мы попали в деревню Белые Ямы. Эта деревня, вернее назвать, поселок, была маленькая, домов 20. В это время уже у нас в семье было 5 детей: 1919, 1925, 1927, 1930,1934 годов рождения. Шестая девочка родилась уже в колхозе перед войной в 1939 году. Колхоз до войны назывался «Самолет», а после войны — «Красный боец».
До колхоза, коллективизации родители жили хорошо, они трудились, имели корову, лошадь, даже сельскохозяйственный инвентарь, в частности, молотилку. За что отца хотели раскулачить, особо за молотилку. Спасло то, что записали при описи еще на двоих соседей. Они и пользовались ею, это считалась техника. Когда сгоняли в колхоз, все отобрали: лошадь со сбруей и всеми принадлежностями, постромки, молотилку и т.д. Оставили детям корову и кошку. Я как сейчас помню, дело было летом, везли на телеге домашний скарб, а сзади корзинка с кошкой, а мы дети бежали следом.
Деревня моя называлась Белые Ямы, так как при въезде в нее имеются пласты породы белой глины, которыми население даже пользовалось при кладке печей и побелки всего, что требовало побелки.
Война для всех была неожиданностью. Я считаю, в развязывании войны виноват Гитлер, который захотел мирового господства. Июнь 1941 года. Мы узнали о начале войны от молодежи, которая гуляла в клубе до зари. Клуб был в трех километрах от нашей деревни. Туда сообщили из района. Радио в деревне еще не было.
Мужчинам пришли повестки из военкомата. Начались проводы со слезами. Оставшиеся все были собраны, трудились в поле и ловили каждую весточку с фронта. А вести были страшные, немцы занимают города, лезут к Москве.
И вдруг весть — мы в окружении, по большаку едут мотоциклы, слышна немецкая речь. Это было уже в сентябре 1941 года. Те мужчины, кого не успели взять в армию, остались в кольце, это престарелые и белобилетники, к которым относился и наш отец, Лапшов Дмитрий Николаевич, 1906 года рождения. Он был глухой, то есть с ослабленным слухом. Но все же — мужчина, за которым немцы следили, они как огня боялись партизан. Он отрастил бороду, полотенце под шею и стал похож на старика.
Поселились в деревне немецкие гости. И началась наша мученическая жизнь. Одна часть сменялась другой. Нас, жителей, из хат выселили. Нашу семью выселили, можно сказать, в хлев. В хлеву был амбарчик очень маленький, и мы там всей семьей — родители и шестеро детей – ютились: сложили печку, сделали нары. Ни соли, ни спичек, ничего негде было взять, жили запасами, у кого они были.
Назначили немцы в деревне старосту, который служил усердно немцам. Мы, конечно, боялись немцев, прятались. А старшая сестра так боялась их, что вообще не показывалась, она окончила до войны педтехникум, у нее был жених военный, и она не верила, что немцы навсегда. Хотя другая молодежь — девушки — вели себя с немцами раскрепощенно.
В основном немцы были нормальные, я бы сказала добрые. Мать наша задавала им вопрос: «Почему вы с нами воюете?» Они ей: «Мы же не виноваты, нас посылают воевать». Не хулиганили. Но отдельные части были хуже, потому что — карательные.
Тогда через старосту собирали с домов кур. Хорошо помню, как моего отца чуть не застрелили. А за что? Староста приказал принести в комендатуру две курицы с нашего дома. Мать сказала: «Да у меня детей много, хватит одной». Он не взял совсем. А к вечеру приходят два немца, выводят отца на улицу раздевши. Мы поняли, что стрелять. Мы в семь голосов закричали: «Тогда и нас стреляйте!». Тогда немцы велели старосте переписать членов семьи и ушли. Родители сказали: «Ну, дети, готовьтесь еще к худшему, подгонят душегубку». Три дня мы не ели, не пили, приготовились к исходу. Через три дня приходят три немца, начался обыск, по-моему, искали оружие. Староста — наш же, сволочь, деревенский — наговорил, что мы связаны с партизанами, но ничего не нашли, кроме книг. У нас было пять школьниц до войны, в книгах, естественно, были портреты Ленина, Сталина. Когда уходили немцы, уже без старосты, сказали, что они бы вправе были бросить в наш дом гранату после того, что наговорил староста. Наш староста, Карпов Василий, до войны был председателем нашего колхоза. Но перед самой войной его из председателей переизбрали, а выбрали собранием жителей моего отца. Вот он и мстил ему.
Вот я сейчас, уже проживши такую жизнь, сделала вывод, перейдя на современный период: искать предателей, врагов надо не где-то за границей, а у себя дома — они рядом с нами, особенно прорываются во власть.
А в оккупации мы были с сентября 1941 г. по июль 1943 г. У нас в деревне во время оккупации всю землю разделили на полоски, на каждом поле каждой семье — полосу. А староста взял себе в одном месте рядом самую хорошую землю. Старосте после войны был суд, дали 25 лет, но в тюрьме сидел мало, была амнистия. У нас в деревне и полицай был. Выходил, как летит, бывало, самолет советский, на улицу — стрелять в воздух, выслуживался перед немцами.
А самолеты над нами летали безбожно — и немецкие, и наши. Бомбили нашу деревню и наши, когда немецкие части стояли, и немцы. Мы отсиживались в землянках и погребах. В соседние деревни ходить нельзя было, поймают — за партизан сочтут. У нас два брата подростки погибли: шли из одной деревни в другую милостыню просить. Два трупа детских весной в лесу около дороги нашли. А в одной деревне (от нас километров за семь), в Петровке, перестреляли сорок мужчин, сочли партизанами, они их боялись как огня. Возможно, там в самом деле были партизаны.
Фронт от нас был близко, иногда наши отбивали, и бои, казалось, были рядом. Наши то наступали, то отступали.
Жители деревень сидели как тараканы по щелям, не выползали: выползешь — прибьют. Особенно когда наши наступали. Так было до июля 1943-го года. Немцам стало жарко, жителей стали выгонять из домов, строить в обозы из эвакуированных, кто был полегче, без детей — убегали в лес, а нас, семейных, погнали впереди себя.
Рожь на полях стала поспевать, немцы поджигали поля, рожь, пожгли наши дома, взорвали подвалы, колодцы, погреба. В обозах немцы искали молодых девушек, отбирали и угоняли их. Наши две старшие сестры спаслись тем, что взяли нас на руки, двух меньших сестер, как будто мы — их дети. К одной сестре немец придрался, что не твой ребенок, а меньшая обняла, заплакала — поверили, сказали, что у русских рано рожают.
Ночевали на кладбищах и где придется. Страха не было, страх был — это смерть. Но скоро немцам стало не до нас. Где-то под Смоленском они нас уже не контролировали, их припекли. Им стало самим до себя. И мы рассыпались по оврагам, кто куда. Сказали, что дальше не поедем, а то угонят в Германию.
Питались картошкой и овощами из деревень, мимо которых мы ехали. А иногда приходилось просить милостыню у жителей, которых немцы не успели выгнать из их домов, да они уже не стали выгонять, коль было уже не до того. В то время люди были добрые, милосердные друг к другу.
Ночью мы сидели в овраге, шел бой. Утром тишина. Наши эвакуированные вышли на дорогу в разведку. Смотрят — наши солдатики в зеленых гимнастерках. Какая была радость неимоверная! Нам даже не верилось, что это наши войска Они сказали: «Возвращайтесь, теперь с немцем покончено».
Ехали обратно счастливые: немцев выгнали, вернулись — не обрадовались. Дома нет, одна труба от печки — все пожжено. Ямки, в которые мы закапывали свое добро в землю, — выкопаны своими, деревенскими, которые убежали в лес, а они первые и вернулись. Первая женщина, которая входила в деревню, подорвалась на мине насмерть. Из вещей кое-что вернули, помню иконы, патефон, швейную машинку, а из тряпок не все. Что немцы не уничтожили — свои помогли. Родители сказали: «Ну ладно, дети, зато на своей кочке. Надо начинать жить — ни жилья, ни еды».
А время — осень, 5-ое октября, зима на носу. Отца забирают в военкомат на трудовой фронт. Но немного отсрочили, дали выкопать и построить землянку. Накопали картошки и начали все остальное убирать. Хорошо осень была золотая: теплая, долгая. С весны на огородах было все посеяно, посажено. Что успели, убрали. Весной копали мерзлую картошку, ели «тошнотики», как называли блины из мороженой картошки, и почему-то кажется, они были вкусные, потому что больше есть было нечего.
Тяжело было, но рады, что на своей земле и без немцев. Мать наша говорила нам: «Дети мои, если выживем, после можно будет написать книгу о нашей тяжелой жизни, потому что это чудо свершится благодаря Господу Богу». Она была верующая.
Выжить-то выжили, а жизнь стала не легче. Детям надо учиться, одевать-обувать нечего. Жить негде: землянку отец слепил и ушел на трудовой фронт. Остались мы мал мала меньше со своей матерью, Екатериной Кирилловной. Старшая сестра пошла работать учительницей. Опять колхозы. Мать должна работать в колхозе. Силы истощены жизнью. Лошадей в колхозе нет, заставляют копать землю под лопату. Боронили землю на корове. И мы, дети, которые постарше, от горшка два вершка, а работали в колхозе. Так жили три года в землянке. Перенесли и тиф, и чесотку, так как еды не было, хлеба чистого за все пять лет войны не видели.
Сейчас Больших Ям уже нет. Выехали. Вымерли. После войны те, кто летом 1943 года вернулся, в колхоз гнали работать, можно сказать, из–под палки. Работали за трудодни, которые совершенно не оплачивались. Денег в колхозе ни копейки не давали… А что выращивали, все сдавали государству. Молодежь стала всеми путями выбираться из деревни, кто не связан семьей. Паспортов не давали. Паспорт давали тем только, кто учился. Я в 1948 году окончила школу, семь классов. В свидетельстве об окончании семилетки у меня были все пятерки. Я уехала в Москву, поступила в техникум (политехникум имени Моссовета) без экзаменов. Жила четыре года в общежитии, питалась только на стипендию. Я хотя в Москве наелась чистого хлеба. Кстати, он стал с каждым годом дешеветь. Иногда сестра, которую я спасла в эвакуации (она работала учительницей), высылала мне по 10 рублей. Это была большая помощь. Еще две сестры перебрались в Москву. Только одна не хотела учиться, осталась в деревне с родителями. Деревню власть давила, а Москву кормила.
В колхоз наш после войны объединили несколько близлежащих поселков. Новый председатель, новая власть колхозная, коммунисты стали, до войны их вроде не было. Здесь уж они свою власть показали, сполна выслуживались перед райкомовскими руководителями. Властвовать нашлось кому, только не над кем властвовать, остались одни старики да калеки. Так вот сельское хозяйство и развалили.
А сейчас в наших Белых Ямах, в лесах редко найдешь ягодку и гриб. Все перевернулось. Захватил Чернобыль. Над нами было облако. В нашей деревне платили гробовые, пока последние старушки не вымерли.
Не приведи Господь нашим детям и внукам переживать то, что пережили наши родители, и мы с ними.
Место жительства, где я жила и описаны эти события: Калужская область, Жиздринский район, п/о Щигры, деревня .Белые ямы (это 60 км от г. Брянска по Московско-Киевской железной дороге).
Материал прислала к.ф.н. Любовь Наумовна Краснопольская, работавшая в 2001 г. с группой учеников школы № 3 г. Пущино (Московская обл.) над проектом «Великая беда. Дни войны в памяти детей и подростков военного времени: 1941 –1945», который заключался в сборе воспоминаний жителей города Пущино о войне. Работа получила специальный приз на всероссийском конкурсе «Человек в истории. Россия, XX век».