Приходько Виктор Андреевич

РАССКАЗ ВИКТОРА АНДРЕЕВИЧА ПРИХОДЬКО.

Я с 1931 года, 24 августа мой день рождения. Когда началась война, мне не исполнилось ещё и 10 лет. А когда немец к нам в село пришёл, мне уже шёл одиннадцатый год. По документам село наше Еленовка, но произносим мы «Олёновка» Это Черниговская область Борзнянский район.

О войне мы услышали по радио. А радиоточка – это чёрный круг, а в центре такая тарелочка, откуда шёл звук. Радио было не у всех.

Так вот, мы утром встали и слышим, что по радио говорят: наступают немцы – открыли войну нам. Передали по радио и то,  какие годы должны прийти в военкомат, зарегистрироваться, чтобы забрали в Армию. Все плакали. Тут же отца, Андрея Емельяновича Приходько, отправили на фронт. Он 1900 года рождения. Маму звали Полина Ивановна Николаенко, она с 1898 года.

Когда отец ушёл на фронт, нас осталось у мамы трое: старшая сестра Нина с 1924 года, ей как раз 17 лет было, ещё одна сестрёнка Мария, она была с 1930 года, и я, с 1931-го. Мы потом, когда повзрослели,  у матери спрашивали: «Ма, а почему так быстро, тут только дочь родилась, и сына сразу?» А она отвечала: «Бабушка посоветовала, что сразу надо – будет мальчик, а если позже, не будет мальчика».

Скоро бомбили Бахмач, Нежин, Конотоп. В этом районе мы и жили: между Бахмачем, Нежином и Конотопом. Бомбили каждый день, потому что это были узловые станции, откуда расходились поезда.

Что запомнилось? Время шло к осени. Картошка колхозная была посажена и зрела. Немец подходил. Начали картошку копать, а когда всю выкопали, возили не в бурты, как обычно, а стали раздавать населению. Очень хорошо помню: картошки столько навозили во дворы! А двор у нас был большой. А девать её некуда; картошку тёрли, и крахмал делали, сушили и в мешки складывали. А потом, когда то немцы не давали ничего сажать, то неурожай, пекли из крахмала блины. Очень хорошо помню. Нет, это не драники. Добавляется немножко муки, молоко, а главное — крахмал. И вот эти блины такие вкусные были! А ещё крахмал пережигали и делали самогонку. А потом её на базар, из-под полы продавали при немецкой власти. Так-то ничего, но чтобы немцы не видели, что продаёшь. На самогонку покупали крупу. Почему-то в городе крупа была. Собирались, брали самогонку и ехали в город. Вот за счёт самогонки и жили.

Вместо сахара ели свёклу. Белую сахарную свёклу резали кружками и сушили, а потом с нею чай пили: клали сушёную свёклу в кружку, чай становился сладким, но пах свёклой. И это был выход, ведь сахар было трудно достать и купить не на что.

Колхозный скот в начале войны, как и картошку, тоже стали раздавать жителям. Говорили: «Когда отстоим войну, отдадите, чтобы всё это колхозное немцам не досталось».

Помню момент, когда в село немцы пришли. Отступая, советские солдаты заминировали все подходы к нашему селу. И когда немцы наступали, в конце села, на разъезде, подорвалось на этих минах 6 немецких бронемашин. Четырёх немцев убило, и наших было убито 4 военных. Там их, возле дороги, и похоронили. Мы, значит, мальчишки, бегали  — лопаты носили, а старики копали могилу и закапывали, мужиков не было. Подорванные немецкие машины потом разбирали: доставали мазуты разные, чтобы сапоги мазать. Ведь раньше-то, до войны, дёготь делали, а теперь ничего не было.

Подходы к селу так и оставались заминированы. А как раз на этих местах было много травы. Стали пасти коров. Раньше в стаде пасли, а потом стада не стало, и пасли, кто как мог. Подростки пасли. И я уже мог — мне шёл одиннадцатый год, как раз время пришло пасти коров. Первый-то день хорошо было, а потом напали на мины. Мальчишки начали мины разряжать. Задание им на это никто не давал. Сами решали, когда поодиночке пасли свиней.

В тот год почему-то много свиней держали. Война шла, хлеба не было никакого, а сало было. Одним салом питались. Поросёнка зарежем, жарим сало, добавляем его везде. Хлеб — то сами не сеяли, а в колхозе замерло всё. Только начнут пахать, тут бомбёжка – все работы кончаются.

Соседка была у нас. Я её колдуньей называл, землёй в неё кидался. Она ругала меня, обещала матери пожаловаться. А что-то колдовское в ней, и вправду, было. Гадать она умела. Как-то мама говорит мне: «Соседка, которую ты зовёшь колдуньей, сказала, что тебе гроб выпал. Как же тебя спасти? Ты сегодня не погонишь корову, а будешь подсолнухи срезать, носить их и выбивать семечки». А я в слёзы: «Погоню!» А мать: «Нет, не погонишь!» и стуканов (тумаков, — О.Б.) мне надавала. Я остался дома. «Колдунья» только нам такое сказала, а другим никому не сказала. И где-то к обеду — взрыв. У ребят взорвалась мина. Под мину попал сосед, такой, как я, — брат двоюродный. Их было 5 человек.Как они сидели вот так, так все и погибли… Они не разряжали найденную мину, а вытаскивали из земли. А внизу противоразрядное устройство было. Они как дёрнули, чека выскочила, и – взрыв. И их всех… Кто стоял, ноги оторвало, живот, а кто сидел, — голову.

Когда услышали взрыв, все побежали туда, и я побежал огородами. Вижу: бабушка моя идёт и плачет. Я ей:

— Ба, ты чего плачешь?

— Витя, это ты?

— Я!

Она не верит, зовёт:

— Подойди сюда!

Подошёл, а она схватила меня за руку и палкой меня по заднице. Я ей говорю:

— Ба, какая ты вредная!

А бабушка в ответ:

— Нет. Сказали, что тебя убило.

— Как же убило, когда я здесь!

Бабушка взяла меня за руку и ведёт домой. Я ей:

— Какая ты! Отпусти меня!

— Никуда ты не пойдёшь. – И бабушка дала мне сладкие корки с хлеба. «Ешь! — говорит, — У меня зубов нет», — а сама держит меня крепко за руку.

Любил я эти корки! Бабушка их с хлеба срезала и сушила для нас, внуков. Корки эти были яйцом помазаны и сахаром посыпаны. Какие это были сладкие корки! Вот бабушка и дала мне их.

Когда начали идти с того поля: убитых кого везут на тележке, кого несут на руках, бабки на меня набросились:

— Как же так! Ты же вместе с ними был! Их убило, а ты живой!

Все удивлялись: и соседи, и крёстная.

А потом ещё случай был. Отцова брата жена нашла гранату и положила её в ящик стола. А мы с двоюродным братом что-то искали и наткнулись на неё. Я сказал брату, что лучше её не трогать. Мы взяли уздечку и пошли ловить бесхозных лошадей. Поймали, сели и прискакали на них. Я ушёл, а брат кинулся ту гранату сам разряжать. Был он постарше меня на год. Братом он мне был сводным, дядя взял жену с ребёнком. А ещё у дяди было двое своих детей от этой женщины: сын и дочь. Мальчика на тот раз не было, а девочка сидела рядом. Брат крутил в гранате что-то, крутил, она и взорвалась. Девочке глаза выбило. Она упала и по земле каталась, каталась, кричала и умерла. А брату попало в коленку. Когда люди прибежали на взрыв, то и увидели всё. Брат вылечился, жил долго.

Вообще-то, мальчишки всегда были любопытными, всегда хотелось подержать оружие, да и пострелять. А оружия вокруг было много. Мы, мальчишки, не всегда могли и удержать его. Знаете, что делали? Привязывали ружьё к дереву, к курку привязывали верёвку и дёргали эту верёвку. Винтовка стреляла.

А то ещё вот что было. Один военный за махорку дал автомат парнишке, позволил стрельнуть. А отдача у автомата большая. Удержать автомат мальчик не сумел, автомат повёл его. А мы, ребята, тут стояли. Очередью попало по одному мальчику. До нас не дошло. Этот военный схватился и — ходу. Не знаю, нашли ли этого военного, или его никто и не искал, а малого похоронили.

Теперь расскажу, как к нам в село немцы пришли. Утром говорят: «Немцы! Немцы!» Был конец августа, когда они зашли. Мы, как обычно, бегали босыми – не во что было обуться: ни ботинок, ни сапог — ничего не было.  Если в школу ходить, сестра, было, придёт из школы, снимает ботинки и мне отдаёт, а я обуваюсь.

Мы с мальчишками побежали смотреть немцев. Они шли по центральной улице села. С одной стороны её ничего нет, а с другой стороны – канава. А возле  этой канавы такая стёжка для людей. Немцы приехали на мотоциклах. Карабины и автоматы их были в чехлах. Немцы даже чехлов с оружия не снимали, шли спокойно. Боя не было тогда. Старики говорили: «Надо же, идут как, даже не стреляют!»

По этой дорожке и начали ехать мотоциклы. Один сполз с дорожки и – в канаву. Немцы остановились, — это я хорошо помню. Вытащили мотоцикл, немец что-то стал там делать. Тут и постарше девчонки прибежали. Немец показывает, мол, держите мотоцикл, а сам продолжает рыться в мотоцикле. Все ребята сразу схватили мотоцикл, держат, а немец что-то по-своему говорит. Другие немцы проезжают мимо, смеются.

Ребята держали, держали, потом один отошёл, другой. Вижу, все отходят, и я отошёл и стою. Девчонка держала, держала мотоцикл и отпустила. Мотоцикл опять в канаву, в грязь. Немец — за карабин, чехол начал снимать, а мы – кто куда. Недалеко взрослые стояли. «Ну, что, — говорят, — познакомились?». Мы разбежались. Немцы поехали дальше.

Немцы мимо села только проезжали. А больше всего издевались полицаи, наши. Помню, там был Мартыненко. Эту фамилию запомнил, а остальных не знаю.

Как они издевались?  Они налог сразу наложили. У нас корову забрали, большого поросёнка. Забирали полицаи для немцев. Потом мы узнали, что такого указания – забирать — у немцев не было. Это полицаи забирали по своей инициативе, а немцам говорили, что сдано добровольно, что мы сами с радостью отдаём немцам

Так у нас всё забрали. Правда, один поросёнок остался. Мать тогда говорит: «Давай резать поросёнка». Пришёл крёстный, он был постарше меня, помог матери зарезать. Полицаи резаного мяса не брали. Немцы приходили, смотрели солёное мясо. Вот немец достаёт из корыта солёное сало или мясо, а с него рассол капает. Немец показывает: ни-ни. Потом разобрались: немцы говорили, что такие заготовки не годятся, надо консервы делать. У них же всё было в консервах. А мы-то и понятия не имели о каких-то консервах. Что скрывать, отсталые были. И сильно отсталые от немцев, так немцы говорили.

Полицаи были все свои, деревенские. Они знали всё обо всех, поэтому при немцах героями ходили. Полицаи перед немецкой властью выслуживались, а немцы платили своим прислужникам колхозным добром, деньгами, мясом, молоком. Жители села сдавали молоко и другие продукты  — вот из них немцы и платили полицаям. Три года стояли у нас немцы. Полицаи при них жили богато. Главным был комендант. Он занял большой красивый дом, где раньше лечебница и амбулатория были, там женщины наши рожали. Комендант всё это забрал себе. Когда ему сказали, что немцы отступают, он ответил: «Я не верю!» Но как только понял, что наши наступают, нагрузил 4 или 5 подвод награбленным и отобранным у сельчан добром и поехал в сторону Германии. Остановили этот обоз люди с соседнего хутора. Коменданта и кто с ним был – всех убили, а что было на подводах, — забрали себе. К ним потом хозяева лошадей и вещей приходили, чтобы вернуть своё, но те не отдали, сказав, что кровью своею завоевали это. Правда, когда война кончилась, они всё вернули хозяевам.

В начале войны, как только немцы в село пришли, они сразу стали отправлять наших, деревенских в Германию. Называлось это «вербовка». А проходила она так: людям выдавался документ, в котором говорилось, какого числа им необходимо явиться на пункт. Бывало, кто-то не приходил, тогда полицаи силком приводили. Вот такая это была добровольная вербовка.

Мою старшую сестру Нину сразу забрали в Германию. Хорошо помню, как это было. Мы её провожали. Привезли её с сумками, с рюкзаком. Нину и других посадили на машину и повезли на станцию. Там  погрузили в вагоны и повезли в Германию.

Недалеко от нас Польша. Оттуда Нина нам прислала открыточку: пока жива-здорова. А когда уже в Германию привезли, она долго не писала. Пока устроилась, пока немецкий язык выучила. Она грамотная была. Позже Нина прислала письмо: «За мной не беспокойтесь, я работаю хорошо». И всё. Это было одно письмо от неё. Больше никаких писем не было.  А где работает, как работает? Письмо было написано по-немецки, чтоб немцы могли проверить, что написано. Мы нашли переводчика — у немцев была переводчица, женщина. Из письма узнали, что Нина работает и живёт у богатой хозяйки.

Когда их освободили, Нина вернулась домой. Соседи на неё косились. Дояркой устроилась, а ей в лицо говорили: «Вот блядь немецкая!» А ведь она не сама поехала! Всего-то 17 лет ей было. Решила Нина уехать в Ворошиловград. Завербовалась на какой-то завод. Работать и жить там было трудно. Деньги давали, но на них мало чего купишь. Тогда она и другие, кто с нею поехал в Ворошиловград, разбежались. Матери нашей говорили, что судить Нину будут. Мать ходила, уж не знаю кому платила, чтобы только не судили за то, что Нина сбежала с завода.

Да и в колхозе тогда жилось плохо. Работать — работали, а платить нам — не платили, одни палочки ставили за трудодень. Вот у меня, пацана, было выработано 200 трудодней в году, даже больше. И на них — ничего!

Потом, когда служил в Армии, спрашивал: «Почему у нас в Советском Союзе правды нет?» Замполит был, капитан, такой, прямо, всё знает. Что ни спросишь – на всё ответит. Вот я ему говорю:

— Вы — военный. Получаете деньги?

— Получаю.

— Рабочий получает деньги?

— Получает.

— Инженеры разные получают за работу деньги?

— Получают.

— А колхозники? Палочки! К концу года – неурожай. И ничего нет. Почему такая разница? Почему несправедливость такая? Давайте и вам будем ставить палочки! А вам деньги платят каждый месяц.

Меня потом вызывали в штаб, говорили: «Ты идёшь против Советской власти». Так вот…

Возвращаюсь к своим военным воспоминаниям. После того, как забрали Нину, полицаи 4 раза к нам приходили, весь дом обсматривали, всё искали отца Андрея Емельяновича. В селе говорили, что он вернулся домой. А отца не было.

О том, как идут дела на фронтах, мы в селе не знали. У нас связи никакой не было. Но немцы так радовались, такие концерты устраивали, когда их войска подходили к Москве! Всё говорили: «Москва капут, война капут, жизнь гут!» Вот эти слова я запомнил. И то, что их от Москвы отбили, что дела у них не так хороши, мы тоже по поведению немцев поняли. Они уже не такие энергичные стали.

А вот когда им под Орлом врезали, а это от нас 200 — 250 километров, немцы стали спешно собираться. Недалеко от нас проходила железная дорога. Раньше немцы эшелонами увозили в Германию награбленное, а теперь стали увозить раненых. И больше рабочих в Германию не брали.

Когда немцев погнали с нашей земли, полицаи собрались в лесу. А их много было, может, дивизия. Все они были против наших настроены. Потом один полицай рассказывал: «Говорили много разного, а потом встал один и говорит: «Мы изменили Родине, надо идти за Родину и искупить свою вину кровью. За русских идти». Его тут же другой полицай на трибуне убил. Мы все затряслись, ведь все с оружием были. Другой полицай с трибуны тоже стал говорить: «Мы изменили Родине, должны искупить вину кровью, мы должны сдаться и идти за Родину». Этого никто не тронул. И мы разошлись в лесу, кто куда. Кто пошёл за немцами, а мы побросали всё и вернулись домой».

Когда пришли наши, то тех полицаев забрали в советскую армию. Все служили, а  кто-то и после войны живой остался. Правда, они после войны ещё по 10 лет отсидели. Вот только двоих не осудили, кто по 6 месяцев отработал в полиции. Но кличка «полицай» так и осталась за ними, пока они из села не уехали.

Вернусь ещё назад. В нашей местности были и партизаны. Соседка рассказывала. Поздно вечером, когда она сучила пряжу для основы, сначала не обратила внимание на негромкий стук. Думала: это ветер стучит, или от её работы идёт такой стук. Когда поняла, что кто-то стучится к ней в дом, подошла к двери и стала спрашивать: «Кто там?» Услышала ответ: «Пусти меня переночевать». Соседка пустила человека в дом, покормила. Пришедший рассказал, что сидел у немцев и сбежал. Несколько дней прожил мужчина у соседки. Односельчанам она говорила, что изменяет мужу и выходит замуж. В селе были разные разговоры, но мужчина жил. А уже потом оказалось, что это был командир партизанского отряда. Потом, когда все узнали, что рядом действует партизанский отряд, а командир живёт в самом селе, то пришлось ему уйти в отряд, чтобы не быть схваченным немцами.

Полицаи потом стали допрашивать соседку, а она им говорит: «Если меня убьёте, то все вы и ваши семьи и даже дети, будут расстреляны, чтобы даже в помине не было такого поколения людей. У меня есть такой человек. Это будет, если вы меня только тронете. Вот тогда полицаи отступились. Страх-то ведь у всех был.

Нужно ещё рассказать о моём отце. Он несколько раз приходил с фронта домой на побывку. Вот потому и искали его полицаи, когда Нина уехала в Германию.

В Белоруссии отца ранило. Мама получила письмо и поехала к нему. Погрузили рюкзаки на телегу, ехала она с подводой неделю. А приехали когда, оказалось, что отца увезли в другой госпиталь. Нас с сестрой мать с собой не взяла, оставила дома одних. Мы справлялись сами, варили пшённую кашу. Одну съедали, варили новую. А ещё у нас было молоко. Так и жили на пшённой каше и молоке. И больше ничего.

Отец в тылу вылечился и опять на фронт ушёл. Дошёл с наступлением до Польши. Когда наша Армия гнала фашистов с нашей земли, отец, так получилось, проходил по нашим местам. Вот и зашёл домой.

Он служил в артиллерии, в конной тяге – вместе с другими солдатами катил пушку.

Как-то слышим: стучит кто-то. Сестра в окно посмотрела, а там зовёт кто-то: «Маня, Маня, открой!» Отец! Мать побежала, открыла. Он говорит: «Мне надо помыться» Мать приготовила воды. Как там всё было  — не знаем. Мы с сестрой были в другой комнате. К утру об отце узнали все родные. Встретились. А потом отец опять уехал в свою часть.

Отец писал домой часто. Письма сохранились, но они остались на Украине. Отец шутил: «Если меня убьют, то я голову под руки и приду домой, выпью три рюмки». Мама ему в ответ: «Да сиди ты!» Отец потом ещё один раз приходил на побывку.

Помню, когда немцы ушли, то, отступая, заминировали поле. Там травы было много. Спорыш. Его свиньи любят. Вот и ходили ребята самовольно на разминирование. Откапывали мины. Уже знали, где взрыватель, где тол и капсюль. Тол забирали. Он — как брусок мыла. Этим толом печки растапливали.

Да, ещё вспомнил, как к нам домой пришли в первый раз немцы. Зашли они, а у меня ноги грязные. Осень, а у меня «ни сапог, ни ботинок, ни собаки, ни ружья». Вот такие штаны полотняные, без резинки. Перевязка, да одна пуговица. Немец глянул на меня и говорит по-своему: «Майне кляйне пупе!» Остальные немцы грохнули, а я навсегда запомнил эти слова. Может, что и не так запомнил. Мне казалось, что он, немец, назвал  меня  маленьким пузатым дураком. А я стоял, переминался с ноги на ногу.

При немцах мы и в школу ходили, только изучали немецкий язык. Учителями были наши женщины. Директор был строгий, если что не знаешь – линейкой по лбу давал, чтобы учили. Говорил, нам это всё пригодится.

С пропитанием было плохо. Мать отправляла меня порой ловить рыбу. Ловили на решето. Нужно было вовремя вынуть его из воды, иначе много рыбы на него налезет, и решето провалится, а рыба уйдёт. Однажды зимой мама сказала, надо сделать корзину и рассказала — какую. Я пошёл в лес, нарезал прутьев. Два дня мы с матерью делали вершу. Она показывала, и я вместе с нею делал. Потом на реке мы поставили эту вершу – ловушку для рыбы. Часа через 2 пошли с матерью на санках проверять, что поймали. Вытащили, открыли, а там — четыре вьюна и полно водяных жуков. Выпустили их на лёд. Мать говорит:

— Собирай их, собирай.

— Зачем?

— Потом скажу, зачем.

Жуков дома отдали курам, те их быстро поели.

Жуков, оказывается, собрали потому ещё, чтобы никто не знал, что мы здесь поставили свою ловушку. У нас в селе так рыбу не ловили, не знали, видно, как это делать. А мама знала. Она сюда вышла замуж, а у неё в семье были рыбаки. Дед её всему обучил. Вот теперь это всё и пригодилось. Её, эту ловушку, ещё называют скрипкой. Рыба заплывает туда, а выхода на волю в реку уже не находит. Потом вытаскивают эту скрипку и выбирают рыбу. Когда мы с матерью сделали и поставили такую скрипку, то целую ночь через каждый час ходили проверять её, и каждый раз вынимали полную ловушку вьюнов (это такая рыба, по форме напоминающая змею).  Заполнили мы вьюном все тазы, корыта. Так много нам попалось тогда рыбы. Вьюна под шею протыкали и нанизывали на лозинку. На каждой лозинке — 20 вьюнов. И выносили на мороз. Это называлось намётка.

Таких намёток сделали несчётное количество. На базаре намётка – 10 рублей. А ведь голод. Мы попросили санки, бригадир дал нам лошадей, я ему за это отнёс намётки. Всё погрузили, и поехали мы с сестрой на базар. Стали продавать. Она не успевала деньги считать. У нас даже очередь была за нашей намёткой. Вдруг подходят двое, спрашивают:

— А у вас дома ещё есть?

— Есть.

— А вы из какой деревни?

Называем. Эти двое говорят:

-Мы здесь не будем у вас брать, а купим дома.

У меня сразу какое-то недоверие появилось. Почему не хотят здесь покупать? А у сестры денег много, она их в сумку запихивает. А деньги большие, лапти целые. Вот продали всё. Те снова подходят, спрашивают, по какой мы дороге будем возвращаться домой. Мы всё рассказываем, а у меня на душе нехорошо. Вот они третий раз приходят, всё расспрашивают. Я попросил сестру пойти купить пару пирожков. Съели их, я и говорю сестре:

-Давай поедем не так, как говорили тем  двоим, а через деревню. Правда, там дальше на 4 километра, но ведь мы на лошадях.

Заехали мы в своё село с другой стороны, распрягли лошадей и идём домой. А мать ходит, плачет: Говорит: «Какие-то двое приходили, про вас спрашивали. Думала, хотят вас убить». Видно, это те, которые к нам подходили на базаре. Наверное, хотели деньги у нас отобрать. Хорошо, что мы сообразили, точнее, я сообразил, и обманули их. На другой день они снова приходили, но мать сказала, что рыбы никакой нет, и не стала с ними связываться.

Дом у нас был большой, с двумя входами по разным сторонам, как бы на две части разделён. Во дворе стояла клуня – такой сарай, куда снопами свозили рожь и молотили там. А дальше речка. Уток, гусей много держали. А ещё арендовали участок болота. По весне там было много камыша. Молодым камышом кормили коров. Молодой камыш сладкий.

Расскажу ещё один случай из нашей тогдашней жизни. Немцев к тому времени прогнали. Мы возили на ферму солому, а брали её со скирды. Однажды подъехали к скирде, а оттуда выходят два немца, худые, еле на ногах держатся.

Когда их части отступали, эти два почему-то отстали. Сразу не сдались, боялись, что их полицаи убьют. В скирде спрятались, питались семечками. Немецкие части уходили дальше, а эти два — всё пережидали. Больше месяца они в скирде  жили. Мы привели их в село, как пленных. Женщина — переводчица перевела, что они говорили. Никто их не тронул. Они так и остались у нас в селе, работали в колхозе. Ну а мы, конечно, хвастались, что пленных поймали. Они тогда бессильные были, ведь на одних семечках держались.

Как дважды два помню День Победы. Мы в поле работали. Вдруг прибегают и кричат: «Победа! Германия капитулировала!» В селе уже были вернувшиеся с войны. Это раненые. А мать говорит: «Пусть ещё сто лет длится эта война! Нашего отца убили. Они радуются, а нам какая радость?» Вот такая реальность…

Послевоенное время было очень тяжёлое. Налоги непомерные: мяса 40 килограммов сдай, молока 360 литров, если есть корова. И неважно, доится она или нет. Это был наряд на год. Правда, давали кусок земли — сено косить, да подводу, чтобы из леса хворосту привезти. Топили печи хворостом. Налоги платили каждый месяц. Нужно было и деньги отдавать. А денег мама не получала, так что их у нас не было. Вот однажды приходят, а мать – в слёзы. Плачет, я за её спиной прячусь. Она меня толкает к пришедшим: «Одного убили и этого берите! Убейте его, может, тогда не будете налоги брать!» Я на мать посмотрел и тоже заплакал. Ну, и они ушли.

В 45-ом, 46-ом, 47-ом годах — голод. То урожая нет, то ещё что. Мы работали в колхозе. Когда приходило время собирать урожай, то оказывалось, что мы должны подчистую всё сдать в район, на семена даже нечего было оставить. Да и за работу получать было нечего. Оказалось, что бригадиры передавали данные  в район с приписками. Мы тогда об этом ничего не знали. Только потом за приписки стали судить.

Теперь ещё об отце. Погиб он в 1944 году, рядовым. Было это где-то в Польше. Нам пришла на отца похоронка. После войны я стал искать сведения об отце. Помогал мне один знакомый военком. Он передал мне всё, что нашлось в интернете: путь части, в которой воевал мой отец, братскую могилу, в которой похоронен. В одном из последних писем отец писал, что награждён каким-то орденом и даже написал дату, когда он будет его получать. Какой орден, мы так и не знаем. От отца больше писем не было. Хотели заняться поиском, а мама сказала: «Зачем нам эта медаль? Будем смотреть на неё, вспоминать и плакать. Отца-то нет».

Мать мне рассказывала, что она — из бедной семьи, где было шестеро детей. А отец — из более богатой, хотя и у них было шестеро детей. Их семья владела мельницей, а это уже ближе к кулакам, и, когда начали раскулачивать, мельницу отобрали. А муки много было. Так вот что делали. Набивали мукой  мешки, туго набивали, зашивали эти мешки и опускали в воду. Мука намокала и так могла храниться 10 лет.

У нас в сельсовете была такая доска, где было написано: «Не вернулось с поля боя Великой Отечественной войны 360 человек. Это только из нашего села. Там есть и полный список всех, кто был убит на войне. На этой же доске было написано, что на фронт ушло из села то ли 1200, то ли 1300 человек.

На войне погибли и мой отец Приходько Андрей Емельянович, и его брат, а мой дядя — Приходько Василий Емельянович. Ещё один дядя — Феодосий Емельянович — был ранен на войне, пришёл домой, а умер уже дома. Недолго он пожил после войны. Муж сестры Нины – Кузьма — три года был в блокадном Ленинграде. Они поженились уже после войны. Муж младшей сестры Марии — Иван – тоже воевал, был пулемётчиком.

Мать мне рассказывала, что она из бедной семьи, где было шесть детей. А отец из более богатой, хотя и в его семье тоже было шестеро детей. Но их семья владела мельницей. Это уже ближе к кулакам, и, когда начали раскулачивать, мельницу отобрали. А муки много было. Так вот что делали. Набивали мукой  мешки, туго набивали, зашивали эти мешки и опускали в воду. Мука намокала и так могла храниться 10 лет.

Рассказ В.А. Приходько записала создатель Электронного журнала «Мы вас помним. — Дневники Памяти Великой Отечественной» Ольга Анатольевна Баутина.